Потерянное детство

«Война… Всего пять букв, а столько много горя, слез, скорби… Мое поколение не совсем понимает значение слова война, но мы четко знаем, что это плохо и очень страшно. Мы не хотим войны!

 
Говорят, что на войне детей не бывает, а те из них, кто попал на войну, расстались с детством навсегда. Они до сих пор помнят зловещий гул немецких самолетов, свист летящих снарядов. Дети военной поры могут рассказать о том, как умирали от голода и страха их сверстники, как тосковали они по дому. Они могут рассказать, как в десять – одиннадцать лет, только встав на деревянные ящики, дотягивались до станков и работали по двенадцать часов в сутки, как получали на погибших отцов похоронки, как плакала тайком мама. Они могут рассказать о том, как за время войны забыли вкус простого хлеба, как разучились улыбаться. Их, беззащитных, отбирали у матерей и отправляли в неизвестность. Не обошла эта участь и нашу деревню. Многих женщин, девушек, детей фашисты вывозили на работы в фашистскую Германию. Попала туда и моя прабабушка со своей мамой, старшим братом и младшей сестрой. Вот что она мне рассказала:

«В нашей деревне немцы появились летом 1941 года. В то время мне было одиннадцать лет. О том, что началась война, мы уже знали. Мы, дети, не совсем ясно представляли, что такое война, но по поведению родителей мы поняли, что страшнее ничего не бывает.
Вскоре стали уходить на фронт мужчины. Ушел туда и мой отец. Осталась дома мама со мной, старшим братом Виктором и младшей сестрой Валей. Нам, детям, хотелось поскорее увидеть этих немцев. И вот они появились. Они ехали на велосипедах, необычно одетые, разговаривали на непонятном языке и смеялись. Немцы проехали по деревне, никого не тронув. Через некоторое время они вернулись, только уже на мотоциклах. Немцы стали грабить наши дома, а потом поселились в них, а хозяев выгоняли в сарай или в погреб. В деревне стало страшно выходить на улицу, но жить стало ещё страшнее после того, как в округе появились партизаны. Они пытались навредить немцам, но очень часто за этот вред расплачивались мирные жители. По этой причине односельчане стали уходить в лес. Часто по ночам они возвращались в деревню узнать, что здесь происходит. Так продолжалось все лето. С наступлением холодов люди стали возвращаться в свои дома, хотя это было очень опасно. Жителей нашей деревни немцы заставляли работать. Однажды всех, кто был дома, собрали в центре деревни, а потом куда-то погнали. Это были в основном женщины и дети, они плакали и просили отпустить их домой, но все было напрасно. Мы сначала думали, что идем на работу, но это было не так. Никому и в голову не могло прийти, что вскоре мы окажемся в чужой стране. Мы долго шли пешком, а немцы ехали на мотоциклах и на машинах. Когда мы пришли на станцию Ратмировичи, нас погрузили в вагоны и поезд тронулся.
Были слёзы, крики… Мы не знали, куда нас везут, что нас ожидает? В наших глазах было одно выражение - страх. Мы прощались с родными местами и думали, что сюда уже никогда не вернемся. Эта поездка длилась около двух месяцев. Всё это время мы жили на станции в эшелонах.
Вскоре приехала молодая девушка, хозяйка макаронной фабрики Нудельн. Звали ее фрау Марьяна. Она выбирала почему-то семьи, где были маленькие дети. Только спустя некоторое время мы поняли, почему она так делала. Она думала, что взрослые останутся здесь работать навсегда, а дети, когда вырастут, тоже будут трудиться на этой фабрике. Так мы попали на работу к фрау Марьяне в город Вайнхайм.

У меня сохранилась даже фотография, на которой изображен дом, где мы жили, костел и мост, через который ходили на работу. Эта фотография - единственное напоминание о моём потерянном детстве. Я её очень берегу и дорожу ей…»

Глаза у моей прабабушки наполнились слезами, на минуту она замолчала, а потом дрожащим голосом продолжила:
«На работу в этот город попали и другие жители нашей деревни. Жили мы вот в таких запущенных домах, как на фотографии. Рабочий день длился двенадцать часов. С самыми маленькими детьми в бараке оставалась няня. Кормили нас совсем плохо. Нам варили свеклу, куда добавляли мясо из дохлой лошади. Давали нам и хлеб, который был, в основном, из опилок. Но мы были рады и такой еде…

Работать на фабрике было очень тяжело. Мы делали макароны, а есть их было нельзя. Это было испытание для нас, всегда голодных. Иногда удавалось украсть немного макарон, тогда мы несли их в барак и варили, чтобы поддержать маленьких детей и тех, кто был болен. Однако мы очень боялись, чтобы запах еды не услышала надзирательница, потому что за это нас наказывали. За работу на фабрике нам платили по тринадцать марок в месяц. За эти деньги можно было купить все, кроме продуктов.

Были у нас и выходные дни, но и в эти дни мы работали, только на даче у фрау Марьяны.
Иногда меня отправляли на кухню за едой. Там работала старая немка, у которой не было детей. Она жалела меня и давала немного настоящего хлеба, который я приносила в барак и делила на всех. Мама моя через некоторое время заболела астмой и уже не могла работать. Вся ответственность за семью легла на моего брата и меня…»

Прабабушка замолчала. Слезы вновь не дали ей говорить. Она глубоко вздохнула, вытерла их краешком платка и стала рассказывать дальше:
«Мы были одеты в одинаковые платья и ботинки. Все это было на несколько размеров больше. Надевая ботинки, я часто вспоминала своего отца, который до войны был сапожником. К нему за сапогами приходили со всей округи. Тогда сапоги отца казались мне обычной обувью, а здесь, в Германии, мне казалось, что лучшей обуви, чем сшитые моим отцом сапоги, нет.

Так продолжалось несколько лет, прежде, чем нас освободили американцы. Вскоре в городе появились войска советской армии. Солдаты отвезли нас на вокзал, посадили в вагоны и отправили на Родину. Иногда на станциях стояли по несколько недель. Так в Польше, в городе Опельн, мы простояли три месяца. Все это время я работала в военной части писарчуком. Домой мы вернулись весной 1945 года. Нашу деревню немцы не сожгли, поэтому нам было куда вернуться. Мать привезли домой совсем больной, отец с фронта так и не пришел. Детство ушло безвозвратно. Да оно и не ушло, оно просто потерялось…» Прабабушка переложила фотографии, достала из-под них дрожащими руками зелененькую книжечку и протянула мне.
«Вот эхо моего детства - удостоверение узника. Больше мне нечего сказать. Я все рассказала, что помнила. Странно: что было вчера - не помню, а это в памяти всегда. Хотела бы забыть, а не могу…»

Я смотрю на бабушкино морщинистое лицо, изнуренные работой руки, и мне становится обидно за её нелегкую судьбу. После такой откровенной беседы мне хочется кричать, чтобы меня услышал весь мир: «Мы за мирное детство! Мы не хотим войны!»